Главная >> Полезно-интересно >> Заметки о любительском театре Семидесятых годов прошлого века

Гран-при

Театр незрячих «Мечтатели» за спектакль «Новая Жизнь» Удмуртская Республика, г. Ижевск

Приветствие Краско Ивана Ивановича

Мнение экспертов по итогам отборочного тура

Фестиваль обретает всё большую популярность и признание. Прислано в два раза больше заявок, чем в первые годы – 96. Экспертами было отсмотрено 116 спектаклей, так как театры представляли работы студий и разных возрастных групп. Значительно расширилась география. З0 с лишним новых театров со всех концов России проявили желание принять участие в конкурсе. Петербургские коллективы активизировались. Список коллективов значительно обновился.

Заметки о любительском театре Семидесятых годов прошлого века

Елена Фролова, театровед, журналист

– Ненавижу самодеятельность – она зафальшивила мою сестру, сказала мне любимая преподавательница.

Я вскинулась, хотела сразу же оспорить, привести тысячу других примеров. Я могла бы…Но остановилась.

Не хочу употреблять слово «самодеятельность», гораздо уместнее мне кажется – любительство. И вот когда я думаю об этом, мне вспоминается басня–притча Эзопа о прекрасном и ужасном. Самым прекрасным и самым ужасным он назвал язык. Я бы поставила рядом и любительский театр.

Впервые по-настоящему с ним я познакомилась в Сибири. Муж мой, поэт Анатолий Бергер в 1969 году был осужден за свои произведения, которые КГБ счел антисоветскими, на 4 года лагеря и 2 года ссылки. Лагерь – Мордовия был уже позади. В ссылку – посёлок Курагино Красноярского края – я приехала к мужу. Был он там под гласным надзором. Я, естественно, хоть и приехала добровольно, тоже оказалась под присмотром. И гэбист Табунов постарался, чтобы мне работы в посёлке не нашлось. Даже какие–то полставки в клубе были у меня отняты. И тогда я написала в Красноярск. Я уже была членом Союза журналистов, два высших образования – журналистика и театроведение – поэтому предложила свои услуги телевидению, газетам, радио, Дому народного творчества. Откликнулся только директор Дома народного творчества, пригласил на режиссерскую лабораторию, предложил написать книгу о народных театрах Красноярского края. И это было счастьем. Хоть заплатили очень мало, а книгу, когда мы уехали, так и не издали, все равно я снова почувствовала себя в своей стихии, к тому же поездки – сибирские города и посёлки, встречи, впечатления…И любительский театр, который сразу повернулся ко мне всеми своими гранями.

В небольшом городке выпускали новый спектакль по пьесе Островского. Это было довольно тяжеловесное, традиционное, сделанное по лекалу вневременных постановок классики действо. Героиня – молодая, страдающая – как-то странно двигалась по сцене: шея вытянута, руки сзади.

После спектакля банкет. Ко мне подбежала хорошенькая девушка:

– Пошли потанцуем.

Пошли. Девушка оживленно стрекотала. Она собирается поступать в театральный, быть трагической актрисой. Мечтает сыграть Марию Стюарт.

– Не получится.

– Почему? – она даже остановилась.

– Шейка не выдержит. Хочешь, покажу тебе, как ты двигаешься по сцене?

И я показала, намеренно шаржировано. Наверное, это было жестоко. Не знаю, помогло ли ей, но что было делать – я с ужасом увидела, как искаженно и неестественно будет эта симпатичная девушка существовать на сцене, а потом, скорее всего, и в жизни.

Я специально начала с этого эпизода. Надо было сказать о реальной опасности – когда люди необученные, часто недостаточно образованные попадают под власть неталантливого, но получившего профессиональное образование обычно авторитарного руководителя, и он им кажется полубогом, а все слова единственной правдой, и в этой тесной, душной атмосфере: интриг, премьерства, суррогата чувств…

Ни слова больше. «Вперед моя исторья. Лицо нас новое зовёт». И не лицо. А лица, много разных, ярких актеров-любителей, талантливых людей и не похожих друг на друга студий.

В театре посёлка Шушенское…Да, да, в том самом, где Ленин отбывал ссылку и где тогда, в семидесятые годы был мемориал – улица старых, крепких, богатых домов, в одном из которых и жил вождь мирового пролетариата. Он, кстати, в отличие от моего мужа, которому при его высшем образовании пришлось в ссылке работать грузчиком, не трудился, получал от царского правительства 2 рубля золотом в месяц (огромную по тем временам сумму), ходил на охоту, убивал несчастных зайцев. Обо всём этом нам взахлёб рассказывала молодая экскурсоводка. До сих пор помню её фразу:

–Приехала Надежда Константиновна Крупская. Радости не было конца. Всю ночь они проговорили о Союзе борьбы за освобождение рабочего класса.

Так вот в шушенском самодеятельном театре ставили пьесу Горького «Старик». Всё было ровно, грамотно. Но вот появился Мастаков. Такое мужское обаяние, масштаб личности, голос…Сразу стало интересно. Потом, правда, действие опять забуксовало.

Это был один из первых прогонов. Мне предстояло посидеть на репетициях, обсудить с режиссером увиденное. Потом приехать опять на премьеру.

До гостиницы меня пошёл провожать исполнитель роли Мастакова. После войны он окончил ремесленное в Ленинграде. Учил мальчишек пленный немец. Дипломная работа – глиняный самовар, из носика которого должна была течь вода. Сейчас он зав. производственным отделом сувенирной фабрики. Но там творчества нет – всё Ленин в ссылке. А вот театр…

– Знаете, не могу понять, на чём я ломаюсь.

– Для меня в этой пьесе тоже какая-то тайна. Что такое Старик? Какая-то неоднозначность этого образа.

Не так давно я прочла у Горького, как отвратителен для него тип людей, всех считающих ответственными за свои страдания. « Раз я страдал, пусть и другие страдают».

Но тогда к такому пониманию мы не приблизились. Это были скорее подступы к теме. Пошли по действию. Бежал с каторги, сейчас грозит разоблачение. Вина. Ответственность. Чувствовалось, что для моего собеседника это не пустые понятия. Софья. Её красивую, умную – в этот кошмар, в унижение. Может быть, здесь кульминация?

– Да, надо попробовать.

Назавтра, когда на сцену вышел Мастаков, я в зале просто замерла. Сохранив прежние мизансцены, он внутренне перестроил роль, и партнёры, которые вначале пытались делать всё, как и раньше, постепенно тоже подобрались, стали осмысленнее отвечать на его реплики, сцена ожила, задышала, почувствовалось дыхание живой жизни.

Не было никаких дополнительных репетиций, проб. Только анализ, только мысль и, конечно, актерский дар. В любительском театре посёлка Шушенское.

Посёлок Богучаны на севере Красноярского края. Ангара, торосы. Сюда только на самолёте да по Ангаре, когда откроется навигация. Мне и улететь отсюда пришлось раньше, чем я собиралась – началось таяние снега, взлётная полоса вот-вот придёт в негодность. И последним самолётом режиссер отправил меня восвояси.

А уезжать было жалко. Уж очень насыщенно и ярко жил театр.

Начнём с режиссёра. Его история тоже интересна. Окончил театральный, работал в разных труппах. И пил. Выгоняли. Как–то сам почувствовал –« кранты, неизвестно до чего дойду». Предложили самодеятельный коллектив. Схватился за эту идею, хотя до тех пор с любительством дел не имел.

–Теперь, поверите, ни капли. Разве я могу перед ними. Посмотрите, какие они.

Посмотрела. Хорошие, крепкие парни – летчики, геологи, симпатичные женщины. И Люба.

– Господи, какие глаза!

Серые, большие. Они смотрели на тебя, и от них невозможно было оторваться. Бледное лицо, никакой косметики. Но зато когда хоть чуточный грим…В Богучанах тоже ставили Горького. Люба играла немолодую женщину. И ей сделали даже не морщинки, а маленькие лучики. Но в этих глазах, в бледной улыбке была не просто история её героини, была огромная своя пережитость.

– Вы не представляете, что испытала в жизни Люба. Она учительница. Её и её подругу я очень долго уговаривал прийти в театр. Отказывались: «Каждый знает. Как это мы будем выступать на сцене?» Но когда уломал, стало понятно – только это и может дать ей силы всё перенести.

Родителей нет. Сестра парализована. Муж сестры – милиционер, приревновав, стрелял в жену. Он сейчас в тюрьме, а за сестрой ухаживает Люба – не только кормит, моет, стирает, но и носит ей узкоплёночные фильмы, чтобы та не застывала в неподвижности внутренней. Мы часто думаем что уж сегодня Люба не сможет прийти на репетицию. Но она входит, как всегда, вовремя и начинает работать.

Я сделала для телевидения передачу о богучанском театре. Встретились мы на студии в Красноярске. Режиссерша, взглянув на Любу, охнула:

– Какие глаза! Они играют?

– Сейчас увидите.

Съёмки прошли замечательно. Телевизионщики говорили, что даже с профессиональным театром не всегда бывает так всё чётко и осмысленно. Про Любу они даже не говорили – просто руками разводили.

Мы с Любой ночевали в одном номере. Не помню, почему речь зашла о пьяницах, которые как-то там набедокурили.

–Значит, им никто не помог,– сказала Люба.

– Не помог?

– Конечно. Не потребовал. Требовать – ведь это помогать.

И опять подумала о том, каким ценным металлом оплачены поражающие своей убедительностью и выстраданностью сценические работы этой молодой женщины.

В селе Казачинское гостиницы не было. Остановилась я на квартире режиссера. Вечером появилась ещё одна жиличка: завернутая в большой платок маленькая старушка. Вести с нами беседы за чашкой чая не стала – ушла на боковую.

– За пять километров из деревни приходит.

– И всегда молчком?

Режиссер кивнул.

Но зато когда мы утром сели в автобус – театр ехал в дальний клуб давать спектакли – старушка запела. И такие забористые частушки (до сих пор жаль – не записала слова), и такие раздольные песни. А голос молодой, звонкий.

– Какая Вы певунья!

– И–и, милая, первой в деревне была. Да вышла замуж Муж: «Петь не будешь» – обломал об меня коромысло. Я терпела. Не выдержала – обломал другое. Ну, я и замолчала. А сейчас муж умер, внуки подросли. Вот езжу с театром, пою.

И на обратную дорогу хватило: будто за всю жизнь хотела напеться.

Первая режиссерская лаборатория, на которую меня вызвал красноярский Дом народного творчества, проходила в Енисейске. Были руководители любительских театров со всех уголков края, специалисты из Красноярска, преподаватель Щукинского училища Альберт Григорьевич Буров из Москвы.

И хоть меня посадили за стол с ведущими, я поначалу помалкивала. Там, в Ленинграде, в своём кругу судьба моего мужа да и моя вызывала только уважение. А здесь, в Сибири…

Как–то стою в поселке Курагино, где мы жили, в очереди за хлебом. Естественно, как обычно – на каблуках, вполне прибранная. Подбегает босая, растрёпанная женщина:

– Ой, я сегодня, как ссыльная, босая выбежала, совсем как ссыльная.

Так что первый день я только слушала своих коллег. Но кончилось заседание, и режиссер любительского театра Владимир Евтифеев повел нас по Енисейску показывать и рассказывать. Подошли к большому старинному монастырю, вернее, к тому, что от него осталось.

– Здесь были ценные фрески, золотые купола.

–И кто же это так все разграбил?– выдохнула одна из участниц лаборатории.

– Советская власть, – спокойно ответил Володя.

О! Знакомые слова.

Пришли в музей декабристов. Музей-не музей, нечто вроде выставки. Но портреты декабристов, их жен. Хожу, всматриваюсь в замечательные лица. Вдруг сзади голос:

–Вы здесь по сходному поводу?

Альберт Григорьевич Буров.

Сразу стало уютно, спокойно. И собирающиеся на лабораторию пытливые, всем интересующиеся молодые руководители театральных коллективов понравились. Кстати, была среди них и выпускница нашего ленинградского института культуры, и не просто института, а курса мужа моей однокурсницы Тамары Петкевич Владимира Александровича Галицкого. Приятно встретить. А уж с Володей Евтифеевым у нас сразу возникло полное понимание. Хотя спорили без конца. Кто-то даже предложил театрализовать споры Фроловой и Евтифеева. Но может потому и спорили, что всерьез поверили друг в друга, были готовы к творческому общению.

Второй раз в Енисейск я прилетела глубокой зимой. Мороз 40 градусов. Вылет задержали на три часа. Мерзли в самолёте. Прилетела – никто не встречает. Села в автобус, добралась до Дома культуры.

Володя шагнул навстречу:

– Я знал, что Вы приедете ледышкой. Мне дали машину Вас встретить, но самолёт так опоздал, я должен был отпустить её. И тогда вместо того, чтобы вместе мёрзнуть, я поехал сюда топить печку.

Этот Дом культуры и эту печку я вспомнила потом, уже по другому поводу. Зал она согревала не очень-то, но сейчас в подсобке было тепло.

Мне предстояло посмотреть спектакль «Клоп» Маяковского и репетицию не чего-нибудь, а «Гамлета».

Наблюдала, как собирались участники. Молодые – студенты пединститута, училища, техникума. С книгами – скоро экзамены. Но книги отложены. Полное внимание. Пришли даже те, кто не занят в сценах. Открытое на труппе обсуждение. Потом толпой провожают меня до гостиницы. Каждый хочет услышать про своего персонажа. На улице 40 градусов, толпимся в маленьком холле гостиницы и говорим, говорим.

Творческая, живая обстановка в театре ощущалась сразу. Рассказывали – как–то немолодая, усталая женщина привела к ним сына:

–Совсем замучилась. Ему колония грозит. Хоть вы попробуйте.

Взяли парня. Теперь играет, занимается в ПТУ.

А когда другой проштрафился на работе, то общее собрание решило обратиться не в партком, как было тогда заведено, а написать в театр.

Сейчас, конечно, все это забавно, но и со сцены видно было, чем живут актеры-любители. Тут соврать нельзя. Я была в коллективе единомышленников.

Спектакль «Клоп» Енисейского театра самая интересная и осмысленная постановка этой комедии Маяковского, которую мне довелось видеть. Решен он был приемами эксцентрики, даже цирка. Присыпкин был смешной, жалкий, узнаваемый, нахальный неуч, хвастающийся членством в партии, хотя опаснее идеолог мещанства Баян, но самым страшным было всегда правое механически существующее большинство – сначала девочки в красных косынках, в будущем – они же в белых халатиках. Когда Присыпкина оживляют, ему дают в руки гитару, и столетние старухи, которые должны сопровождать лекцию Профессора о присыпкиных, надтреснутыми голосками начинают подпевать романсу. Большинство смотрит неодобрительно, пытаются задвигаться в такт музыки дети, но так неумело, формально – в рационально организованном обществе танцам не должно быть места. Сатира на прошлое. На настоящее. Кстати, такой подход совсем не противоречил духу автора, ведь и сам поэт писал: «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь».

Енисейский народный театр был лауреатом театральных фестивалей.

В этом, 1974, году на международный смотр любительских коллективов он должен был поехать в Чехословакию. Собирались вести «Клопа». Когда приезжала комиссия, которой надо было дать добро на выезд театра, Владимир Евтифеев звонил в Дом народного творчества, говорил, что ему нужен театральный критик и не просто критик, а Фролова. Но ему сказали, что меня не смогли найти (это меня-то, которая из посёлка Курагино и выезжала только по командировкам Дома народного творчества).

А дальше, всё, как и было – спектакль везти запретили. Особенно ополчились на него учителя – издевательство над классикой, девочки в коротких юбках…

Думаю, что и я вряд ли смогла бы помочь театру. Но билась бы, стояла бы с Володей плечом к плечу.

Интересно, что арест моего мужа внутренне расковал меня. Все про нас понятно – чего же хитрить?

У моего мужа– поэта Анатолия Бергера есть такое четверостишье:

Самоцензура – самоубиенье,

Дрожит перо, боится вдохновенье

Строка юлит, душа хрипит в петле –

Одним поэтом меньше на земле.

Вот от этой самоцензуры я во многом избавилась, что в дальнейшем и помогало мне в работе и очень мешало в жизни.

Но прежде чем начать рассказ о том, как все это повернулось после нашего возвращения из ссылки, ещё одно относящееся или не относящееся к теме впечатление.

В Красноярске я познакомилась с известным пианистом. Закончил он нашу ленинградскую консерваторию. Потом был сослан и после ссылки так и остался в Сибири. А ссылка была в Енисейске, работал в том самом Доме культуры, где теперь был театр Володи Ефтифеева. И вот как-то вечером сидит в зале один, играет на рояле. Заходит женщина-маляр в платке, стоит, слушает:

–Это соната де-дюр (не берусь сказать точно название, но де-дюр запомнилось)

Я удивленно повернулся

– Эту сонату часто играли у нас дома. Мой отец был ректор консерватории.

Это была Анна Тимирёва, невенченная жена Колчака.

И меня тогда поразило – через одно рукопожатие.

Как–то во время очередной лаборатории меня поселили в гостинице в одной комнате с какой-то большой начальницей краевой культуры. Мы до полночи проболтали.

–Как нам с Вами повезло, – сказала моя собеседница. И тут же спохватилась:

– Ой, простите.

– Ничего. Мы оба с мужем Сибирь полюбили. И природу, и живое слово, и людей.

– Да, грех говорить, но в Сибири и культуру и даже в чем-то дух жизни определили ссыльные.

Геннадий Опорков рассказывал, что руководимый им Красноярский молодежный театр приехал на гастроли в Минусинск. Анна Тимирёва вела там женский хор.

Когда кончился срок ссылки мужа, и мы возвратились в Ленинград, все сибирские впечатления очень пригодились. И его и меня четыре месяца никуда не брали на работу. По поводу мужа пришлось писать в обком и требовать, чтобы они исполняли хотя бы собственные законы. В результате его направили экспедитором на канцелярский склад с окладом в 69 рублей.

Я до ареста мужа с отличием закончила театроведческий факультет института театра, музыки и кинематографии. Диплом у меня был: «Театр Мейерхольда и зритель 20-х годов». В ту пору этими проблемами ещё мало занимались. Я сдала кандидатские, меня хотели взять в аспирантуру, но Толя уже сидел, и мне партком завода имени Жданова дал "рекомендацию" : "Е.А.Фролова хороший работник, муж её осужден по статье 70 УК РСФСР." Естественно, после этого было сказано, что ноги моей, руки моей, а также головы моей не будет в институте.

Когда мы вернулись, организовывалась лаборатория театральной социологии, меня пытались взять туда на работу. Но результат был тот же.

И тогда моя однокурсница, сейчас известная писательница Тамара Владиславовна Петкевич, а тогда заведующая репертуарным отделом Дома художественной самодеятельности, поговорила с директором Марком Михайловичем Гитманом. И он взял меня заведующей театральным отделом.

Надо сказать, что должность это была очень странная. Оклад 120. При этом отдел должен был рекомендовать на работу руководителей народных театров, принимать спектакли, проводить учебу, организовывать смотры. Тогда это была такая разветвлённая сеть: около пятидесяти народных театров, студии, коллективы, кружки. И все руководители как-то зависели от Дома художественной самодеятельности. По всем статьям будто бы начальники. И поначалу пришлось хлебнуть этого пойла. Приходили директора клубов, режиссёры:

– Она сказала, он так поступил…

– Нет, я не буду этого слушать, – говорила я ,– расскажите над чем вы работаете, что покажете.

В конце-концов пришлось попросить написать плакат: «Отелло погиб в результате интриги, мы хотим жить», и я молча на него показывала.

Я была уверена: мы не начальники, а помощники. Наше дело – помогать талантливым людям реализовываться. Но если бы все было так просто.

Принимали мы как–то в одном клубе спектакль «Валентин и Валентина». Актеры существовали неестественно, было много ложной патетики. После окончания спектакля жюри мягко пыталось обратить внимание руководительницы коллектива на недостатки, предлагало поработать ещё, чтобы расковать исполнителей, дать им более чёткие задачи. И тут поднял крик сидевший в углу мужчина, оказавшийся мужем руководительницы:

–Это светлый спектакль. Опорков, Кац (и еще какие–то соответствующие фамилии) ставят тёмные спектакли, они отравляют зрителей, а это светлый спектакль.

Когда мы выходили с обсуждения, Юрий Красовский, тогда молодой режиссёр, а сейчас маститый преподаватель театральной академии, огорченно произнёс:

–Ну всё, Лена, завтра они напишут на вас бумагу.

–Нет, Юра, завтра бумагу о том, что я хочу разрушить театр, напишет неприсутствующий на обсуждении коллектив.

Так и вышло. Правда, не весь коллектив, а заслуженный рабочий, который тоже не слышал наших замечаний. И потом звонили из обкома моему начальству, полгода ходили комиссии.

И все-таки работать было интересно Подобно тому, как переводчиками при советской власти становились талантливые поэты, чьи оригинальные произведения не печатались, так и в самодеятельность приходили режиссеры, которым не удавалось реализоваться в полную меру в профессиональных театрах – новые театры не создавались, в старых не было мест.

Нет, конечно, были талантливые люди, которых привлекало именно любительство. Были те, которые оказались здесь на каком-то рубеже, но тоже вкладывали и талант, и душу. И разнообразная жизнь самодеятельных театров Ленинграда отражала и творческие, и человеческие, и социальные поиски времени.

Владислав Андрушкевич руководил народным театром Дворца культуры имени Кирова. Большую сцену любителям давали редко да и выступать на ней было сложно. Просили директора, просили.

–Откуда я вам возьму помещение? Хоть ломайте стену.

Воспользовались. В ту же ночь разрушили стену между репетиционным и соседним классом. И сами создали уютный, маленький театрик «Скворечник». Обстановка доверительного общения со зрителем определила стиль работы. Крупных проблем «Скворечник» не поднимал, но говорил честно о том, что волновало. Хорош у них был спектакль по сказкам Пушкина – живой, лёгкий, заводной.

Театр-клуб «Суббота» (теперь он муниципальный театр) начал со спектакля «Окна, улицы, подворотни». История его такова – студийцы рассказывали разные эпизоды из жизни, все вместе превращали их в театральные сцены, а затем разыгрывали на публике. Получалось здорово. Но руководитель театра-клуба, кандидат искусствоведения Юрий Смирнов-Несвицкий и в других спектаклях основным принципом считал сохранение естественности исполнителей и вовлечение зрителя в действие. Не знаю, как сейчас, но тогда и то, и другое удавалось не очень. Трудно без настоящей выучки сыграть сто раз так же естественно. А вовлечение зрителя – вообще высший пилотаж.

Когда я спорила с Юрием Александровичем, он всегда говорил мне, что я плохой зритель. Я соглашалась. Меня никогда не тянуло к хэппинингам

Но как-то рядом со мной сидел Анатолий Силин, человек, который много видел подобного в молодежных театрах других стран. И когда субботовцы, разыгрывая обыск, попытались отнять у него какие-то бумаги, которые Силин держал, он встал и оттолкнул обыскивающего. И что? Парень просто отошел, не отыграв никак. Сами исполнители оказались не готовыми к такому вовлечению зрителя.

Народный театр Дворца культуры Ленсовета (или тогда он назывался промкооперации?) когда-то славился в городе. Но к тому времени, когда я встретилась с ним, уже постарел, заштамповался, потух. Тогда-то руководить им пришли три молодых режиссера. Создали студию. Стали заниматься с молодежью по слегка облегченной программе театрального института. Оказалось, что требовательность только на пользу. На смотр они представили озорной, веселый учебный спектакль «Балаган», родившийся из этюдов – и разделили первое место с уже широко известным театром ЛИИЖТа. Постепенно студийцев стали вводить и в старые спектакли театра. Это было непросто, но всё равно обстановка начала оздоровляться, что, конечно, было самым важным. Сейчас из этих трех руководителей я знаю только об одной. Людмила Мартынова создала Классический театр, он существует уже давно. Не имеет своего помещения, зато имеет своих зрителей. Принял участие в фестивале по произведениям Александра Володина «Пять вечеров».

Я не случайно сказала о важности обстановки в коллективе. Студийность в лучшем смысле этого слова многое определяла в жизни тех, кому хоть на какое-то время удалось пережить это творческое состояние.

Бывшие актеры театра ЛИСИ (строительного института – руководитель Лев Минкин) до сих пор считают удачей свою встречу, поддерживают друг с другом хорошие отношения. А я сейчас вспомнила их такой молодой спектакль по рассказу Валентина Распутина «Рудольфио» и то, как девочка, стоя в передней молодого человека, в которого влюблена, робко соединяет рукава своей и его курток.

Но любительский театр семидесятых давал отдушину, толкал к новым мыслям не только участников коллективов и их близких – при той жестокой цензуре, при зажатости зачастую именно отсюда раздавались живые голоса. Ставились пьесы, которые не могли пробиться на профессиональную сцену. Спектакли любителей становились событием в театральной жизни Ленинграда.

В каком-то совершенно заштатном клубе режиссер Борис Ротенштейн поставил «Подследственного из Галилеи». Насколько мне известно – это было первое обращение театра к роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Иешуа играл Петр Кадочников (сын знаменитого актера Павла Кадочникова, к сожалению, вскоре безвременно погибший). Лицо тонкое, нервное, говорящие руки. Фамилию актера, который исполнял роль Понтия Пилата, не помню, а лицо и сейчас перед глазами – крупное, выразительное…И был это мировоззренческий спор двух значительных людей, один из которых стоял на государственной позиции, другой – на человеческой. И не было заранее известного ответа. А слова: «Правду говорить легко и приятно» – о, как они звучали тогда! Недаром на Обводном канале каждый раз собиралась толпа молодежи, жаждущей прикоснуться к этому таинству.

В театральном коллективе технологического института целлюлозной промышленности Владимир Бродянский поставил спектакль по повести Евгения Дубровина « В ожидании козы». Послевоенная безотцовщина. Жестокий мир. Победа, которая не принесла избавления от страданий, а перед многими поставила и новые проблемы. И два мальчика, два брата, которым надо не только прокормиться, но и выработать свои отношения – ко взрослым, к тому, кто стал чем-то вроде отчима, к вернувшемуся с фронта считавшемуся погибшим отцу. Старшего брата играл ныне известный кинорежиссёр Дмитрий Астрахан. Но и тот маленький, шебутной – сколько недетской горечи в его взгляде, недетского понимания и терпения перед лицом испытаний.

Театр ЛИИЖТа (института железнодорожного транспорта) был публицистичен, гражданственен. Очень показательным был спектакль по пьесе Бориса Голлера «Сто братьев Бестужевых».

Натан Эйдельман писал как-то о социологии юбилеев. Кстати, на примере отношения к декабристам. И это, действительно, было лакмусовой бумажкой. В кинофильме «Звезда пленительного счастья» была романтика, любовь, жертвенность женщин.

Поэт Анатолий Бергер в шестидесятые годы написал «Монолог декабриста», который был включен КГБ в состав его «преступления».

Отчизны милой Божья суть,

Я за тебя один ответчик,

Легко ли мне себя распнуть

Той, царской площадной картечью?

Легко ли на помосте том

С петлёю скользкою на шее

Ловить предсмертный воздух ртом,

От безысходности шалея?

Легко ль в сибирских тех снегах,

В непроходимых буреломах

Знать, что затерянный мой прах

Не вспомнит, не найдёт потомок?

Легко ль провидеть, что пройдут

Года, пребудут дни лихие,

Нас вызовут на страшный суд

Дел, судеб и мытарств России,

И нашим именем трубя,

На праведном ловя нас слове ,

Отчизна милая, тебя

Затопят всю морями крови,

Свободу порубив сплеча, –

Безвинных истребят без счёта,

И снова юность сгоряча

Возжаждает переворота.

Легко ль нам знать из нашей тьмы,

Когда падёт топор с размаху,

Что ей пример и вера мы,

И мы же ладили ей плаху?

У режиссера Владимира Малыщицкого не было этого «ладили плаху» – но был высокий порыв к свободе, смелость, готовность погибнуть за други своя. Стучали каблуки. Выходили молодые, увлеченные ребята, звучали песни Окуджавы: « Все они красавцы, все они гусары, все они поэты».

Но еще более острым и современным был спектакль по повести Василя Быкова «Сотников». ЛИИЖТ был в театральной среде города известен, на городских, на общесоюзных и международных смотрах становился лауреатом, а вот собственный институтский партком всё делал, чтобы не выпустить спектакль к зрителям. «Сотников» особенно стоял им поперёк горла. Устраивали сдачу одну за другой. Я, по-моему, всех театральных критиков, кандидатов искусствоведения водила на приемки. Вдруг посреди дня звонок – директор клуба ЛИИЖТа:

– Лена, они сегодня опять назначили просмотр.

Позвонила в театр Ленинского комсомола Геннадию Опоркову :

–Берите всех.

Пришел главный режиссер театра, зав. лит, две актрисы. И стенка на стенку. Один из парткома выступает, один от нас. Впервые видела, как парткомовцы и комсорги изучали книгу Быкова. Для них и автор-то – кость в горле, но спектакль они пытались бить вырванными из повести цитатами. Даже закладки на страницах:

–Вот у Быкова сказано, что у старосты на столе лежала Библия и только, а у вас он эту Библию читает.

Легко было понять, что причина этих придирок не отступление от духа Быкова, а как раз воплощенная суть. В фильме Шепитько в Сотникове было что-то от святого. У Малыщицкого он был куда более земной. И страшно ему, и больно, и мучительно. Но себе изменить нельзя, невозможно. И вот на длинный стол, становящийся помостом, поднимаются Сотников, Староста…Люди в последний, пограничный момент остающиеся людьми. И корчится рядом с помостом предатель Рыбак.

Владимиру Малыщицкому первому и единственному в ту пору удалось всё же добиться профессионального статуса для своего коллектива. Дали им помещение, где теперь «Молодёжный театр». Помню, какое это было счастье, как вся труппа ремонтировала, отмывала, приводила в порядок зал.

Ну, а потом? Да, самодеятельным актерам было трудно выдержать условия жизни репертуарного театра. Стали появляться профессионалы. Нину Усатову я впервые увидела в спектакле Малыщицкого по повести В.Кондратьева «Сашка». Играла она мать, которая узнаёт о смерти сына. До сих пор помню, как она стирает бельё, её натруженные руки, её лицо после страшного известия. С такой не только любителю, но и опытным исполнителям сложно составить ансамбль.

Сейчас не стоит копаться в причинах. Но так случилось. Состав труппы стал другим. Но дух студийности даже в новом театре сохранился.

Режиссёр Лев Шварц и театровед Татьяна Жаковская во Дворце культуры имени Ленина организовали театр «Четыре окошка» и поставили там пьесу Евгения Шварца «Дракон», такую в ту пору современную – до перехвата дыхания. Этот меняющий облик, но не суть Дракон, эти кривые, хромые души, которые он сам калечил…

После спектакля зрителей приглашали в гости – поговорить о спектакле, о жизни, о своих проблемах.

…В этот раз спектакль кончился поздно. Зрители, собравшиеся за столом, молчали. Молчали и создатели спектакля. Пили чай, приглядывались друг к другу. Наконец, пошли вопросы: о пьесе, о том, что хотел сказать театр. Режиссер умело уходил от однозначных ответов. Поднялась девушка: «Вот я второй раз на спектакле, второй раз слушаю, как Вы …не отвечаете на вопросы. Зачем же Вам нужно приглашать нас сюда?» Режиссёр ответил вопросом на вопрос: «Вы говорите, что второй раз на спектакле и второй раз на таком разговоре. Зачем Вам это нужно?». И тут зрители заговорили. И хоть разговор, как, впрочем, и спектакль не поднялся до осознания всей глубины поставленных Евгением Шварцем проблем, дыхание живой жизни, острота волнующих сегодня, сейчас вопросов были ощутимы.

Событием была и постановка в народном театре Дворца культуры Первой пятилетки пьесы ленинградского драматурга В.Синакевича «Птица по имени Карл» (режиссер Вениамин Фильштинский), тонко и точно интепретирующая языком современного театра знаменитую сказку Андерсена о гадком утёнке.

Птичий двор. Как будто бы просто интересные сценические этюды. Но уже такие характеры. Мама утка. Внешняя неуклюжесть. Но порывистость. Тяга к поэзии, стремление увидеть небо. Такая мама могла высидеть, но не защитить лебеденка. Карл-ребёнок. Эта трепетность. Эти страдания от встречи с чужим, враждебным миром. Ломкая угловатость Карла-подростка, его обращенный миру вопрос. И наконец, Карл -взрослый, которому суждено воплотить все то, что накоплено в предшествующей жизни. Подходя прямо к зрителям, он всё увереннее и смелее повторяет: «Я лебедь, лебедь, лебедь, лебедь!»

Кстати, уже на этих любительских спектаклях Вениамин Фильштинский проявил себя прекрасным педагогом. Теперь он известен как один из самых выдающихся преподавателей театральных вузов страны, воспитавший целую когорту талантливых, прославленных актеров.

Но не только мастерству учил Фильштинский своих студийцев. Он учил их становиться лебедем.

Кстати, через несколько лет в этом же народном театре Дворца культуры Первой пятилетки мне довелось увидеть спектакль Юрия Бутусова по пьесе Самуэля Беккета « В ожидании Годо», который предвосхитил уже многие завоевания позднейших лет.

Кама Гинкас и Генриетта Яновская – эти имена знает сейчас весь театральный мир. Но и в те годы любители театра Ленинграда понимали, какие это значительные режиссеры. А работы не было. Кама Гинкас ездил по стране, ставил спектакли по приглашению. Гета сидела без работы. Когда освободилось место руководителя народного театра Дома культуры имени Володарского, я стала уговаривать её взять этот коллектив.

– Да нет. Это невозможно. Это же самодеятельность. Надо репетировать ежедневно. А они же работают.

–Будут, будут они репетировать.

Удалось уговорить прийти на два месяца попробовать. Два месяца обернулись годами. Для Геты это, конечно, был вынужденный поступок.

Но для тех, с кем она работала – счастье и событие в жизни. И яркие впечатления для с трудом попадавших на поставленные ею спектакли, записывающихся в тетрадочке в многомесячную очередь театралов города.

По поводу репетиций, кстати, был такой забавный случай. Дом культуры имени Володарского тесно примыкает к жилым домам. Народный театр, который стал тогда называться «Театр у синего моста», репетировал частенько по ночам. Актеры, действительно, работали, другого времени не было. И вот однажды ко мне на работу пришёл милиционер. Жильцы соседних домов написали жалобу.

–Они там пьянствуют по ночам,– возмущённо говорил мне страж закона.

– Нет, – отвечала я, – они репетируют.

– Откуда Вы знаете? Вас ведь там не было.

– Когда пьянствуют, таких спектаклей не бывает. Хотите я приглашу Вас на « Красную шапочку»?

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, и ушёл, но делу всё же не был дан ход. А «Красная шапочка» – это был первый спектакль, который Генриетта Яновская поставила в "Театре у синего моста", когда, отчаявшись получить большой зал, сделала из репетиционной комнаты камерную сцену.

Два ряда стульев и лежащие на полу подушки. Собранные, как детские игрушки, конструкции.

Симпатичная девушка стирает что-то в тазике. Подходит парень (потом он будет Волком):

– Ты что – посмотри: публика собирается.

–Я сейчас, – вытаскивает из тазика красную шапочку, пытается одеть на голову.

– Куда? Мокрую?

– Ну, ладно, – соглашается Красная Шапочка, пусть у меня будут только красные сапожки.

И начинается спектакль. Взяв в руки треугольник, изображающий окно, мама провожает дочку к бабушке:

– До свиданья, девочка!

– До свиданья, мамочка!

– До свиданья, девочка!

– До свиданья, мамочка!

Обряд повторяется, кажется бесконечным. Голоса всё суше, всё формальнее. И начинаешь думать о том – как же это мама посылает девочку одну через лес, где есть Волк.

Но вот девочка уже в пути. И поначалу всё так здорово – и птицы провожают, и Заяц рядом. Уж он-то не даст в обиду. Но лес становится всё грознее, на горизонте появляется Лиса. Она не болтает, а действует, и Заяц попадает в капкан. Поднатужился – вырвал привязывающую его к пеньку веревку. Задумался – наверное, быть в ложном капкане безопаснее, чем провожать дальше Красную Шапочку. И остался у пенька.

Когда появляется Волк, Бабушка поёт романс: « Ах, не любил он». Но Волка романсом не купишь. Он проглатывает и Бабушку и Красную Шапочку. И встретившись, они начинают свои приговорки: «Страшно в волчьем животе, в темноте и тесноте. Здравствуй, бабушка! Здравствуй, внученька!». А Волк успокаивает их, как расшалившихся детей: «Спать, спать, спать».

Смешно до слёз. Но что-то неспокойно на душе.

Когда охотники освободили Красную Шапочку, девочка (исполнительница этой роли - танцовщица в цирке) молча, без улыбки делает фуэте. Радуется один Заяц. Он выводит её кланяться, поёт: «Ничего не пожалею за подругу за свою». А она стоит молча.

Гета рассказывала, что, когда они репетировали, вместе с Бабушкой и Красной Шапочкой выходил освобожденный охотниками еще один человек.

Какой-то весь кривой, задавленный. Они называли его для себя: человек из живота Волка.

– Ты чего такой?,– спрашивали они его.

– А я давно там.

Все будто бы охраняли Красную Шапочку, но ей все же довелось побывать в животе Волка.

В конце семидесятых годов Олег Ефремов безуспешно пытался поставить пьесу Михаила Рощина «Перламутровая Зинаида». Не дали. Спектакль вышел в 1987 году, когда приоткрылся железный занавес и была уже не та острота.

Чувствовали, чувствовали советские цензоры за этой внешне непритязательной историей – о том, как американская миллионерша влюбилась в русского вокзального носильщика Колю-Володю, что-то опасное.

Александр Бируля поставил «Перламутровую Зинаиду» в народном театре Дворца культуры имени Ильича. Раскованная свободная женщина из того мира и зажатые, зашоренные жители страны советов.

Особенно врезалась в память одна сцена: жена носильщика пришла к разлучнице. Вот стоит она, держа за руку ребёнка, и на одной ноте канючит – просит вернуть ей мужа.

Я до отъезда в ссылку работала в многотиражной газете завода имени Жданова. Окна редакции выходили на площадь перед проходной. В день зарплаты у завода собирались женщины. Они стояли, широко расставив ноги, чтобы можно было долго продержаться, держа за руку притихших детей. Они ждали. Знали, что если только муж прошмыгнёт незамеченным, денег дома не будет совсем.

Вот и в спектакле «Перламутровая Зинаида» так стояла жена носильщика и просила вернуть ей мужа, а в подтексте – дать денег.

Вадим Голиков руководил народным театром ЛГУ (госуниверситета).

В спектакле, поставленном по инсценировке рассказа В. Сквирского и В. Синакевича «Зверь», действие происходит после атомной катастрофы. Всё разрушено. Прежних людей нет. По пустому пространству земного шара идут три мутанта. Удивительное было найдено решение – они такие же, как были прежде – только волос нет. На головах купальные шапочки. Это Отец, Мать и Дочь. Они идут искать мужчину, чтобы у дочери было потомство.

Умный человек со стеклышками сказал им, что есть еще на земле такие же. Надо только искать. И вдруг навстречу выскакивает – нет, не мутант, а высокий красивый парень с волосами и бородой. «Зверь»,– кричат они и ловят его, сажают на цепь. И Дочь сначала караулит его, чтобы не убежал, но постепенно начинается разговор, и такие тонкие, нежные отношения. Но тут появляется он – мужчина да еще со стеклышками. И сразу сообщает: «Я ведь чем интересен – я как поём, мне бабу надо». Вот и решён вопрос с потомством. Но Дочь…Ей так хорошо со Зверем. А этот…

Она даже решается поговорить с Отцом.

– Понимаешь, – отвечает он, – ты выйдешь замуж за Зверя, мы к нему привыкнем. У тебя родятся дети, мы будем любить их как своих внуков. Но ведь они всё равно будут зверями.

И вот – новое место. Время прошло. Дочь на сносях. И теперь уже она с той же интонацией, которая когда-то покоробила её, смеясь, говорит: « Он ведь как поест, ему меня надо». А Зверь на цепи. Он почти отучился связно разговаривать. В мире пошлости человеческие слова не нужны.

Среди обязанностей Дома художественной самодеятельности была одна по-настоящему важная, в ценности которой я уверена и по сей день – организация учебы руководителей любительских коллективов. И опять-таки возможности для этого были уникальные.

Двухлетние режиссерские курсы вел у нас лучший из всех имеющихся педагогов – Аркадий Кацман. Режиссерская лаборатория – как-то ее проводила Роза Сирота, другой раз – Лев Додин.

Наша подруга -театровед, которая вела кружок на заводе экономайзер, впоследствии эмигрировала в Израиль. Там она преподавала в театральном институте сценическое мастерство, в Германии создавала так называемые pley–shop, т.е. собирала группу актеров из разных стран, ставила учебные спектакли. И как же ей пригодилась там наука Кацмана и других замечательных специалистов.

Помимо этого я организовала ещё театральную гостиную. Задача была – помочь любителям разных коллективов общаться друг с другом, учиться на опыте коллег, обсуждать стоящие перед ними сложные вопросы – причем не только профессиональные, но и жизненные

На Рубинштейна, 13 , где размещался тогда Дом художественной самодеятельности, была уютная белая гостиная. Я первый раз попросила театр-клуб "Суббота" быть хозяином вечера. Накрыли столики, девочки в передничках играли роль официанток. А разговора не получилось. И тогда я стала на гостиной устраивать просмотры самых острых спектаклей, предлагать на обсуждение темы, не имеющие лёгких решений, приглашать ведущими не просто специалистов высокого класса, но и умелых полемистов. Когда показывали спектакль по трагедии Шекспира, для того, чтобы уровень разговора был по-настоящему высоким, был приглашен профессор Борис Александрович Смирнов. Несколько гостиных вел у нас Евгений Калмановский, талантливый театральный критик, остроумный человек, прекрасно формулирующий свои мысли. Ну а ту, о которой мне хочется рассказать особо – профессор нашего курса Владимир Александрович Сахновский-Панкеев, и уж каков он был в споре – рассказывать не надо.

Но сначала о спектакле. В клубе Петро-Славянки появился театр, о котором быстро проведала вся театральная публика, и по вечерам в последнем вагоне электрички можно было встретить и студентов ЛГИТМИКа, и известных театральных критиков. Режиссер Евгений Ицкович принципом работы считал – импровизационность. Но не словесную – текст надо было знать. Просто он утверждал, что каждый исполнитель приходит на спектакль из сегодняшней жизни – сегодняшних волнений, забот, переживаний. И это он может вынести на сцену, а партнеры обязаны почувствовать и ответить в том же ключе.

Спектакль, который был представлен на гостиной, назывался «Исход». Все эпизоды скрепляло « Воскрешение Лазаря». Драматурги были – Самуэль Бэккет, Теннеси Уильямс, Николай Гоголь, Антон Чехов. Причем, гоголевские дамы просто приятная и приятная во всех отношениях изображали нечто похожее на лесбиянство. Сейчас, когда с классикой вытворяют нередко черти-что, мой сухой перечень не произвёдет впечатления, но тогда, в семидесятые годы, если воспользоваться формулой Андрея Синявского, это было эстетическое диссидентство. Неудивительно, что споры были острые. Недоброжелатели гостиной привели каких-то парткомовцев, сыпались обвинения, звучали запальчивые панегирики.

Завершая обсуждение, Владимир Александрович Сахновский сказал: « Юрий Александрович Смирнов-Несвицкий давно говорит мне, что надо ходить не в профессиональные театры, а в самодеятельность. Но я его не слушал и все ходил в БДТ. Но вот представить такой спектакль на профессиональной сцене и спокойное обсуждение его в ВТО, простите, не могу».

Другой спектакль по тогда не разрешенному Бэккету, гораздо более спокойный – «Последняя лента Крэппа», запомнился мне уже по личному поводу.

Марк Михайлович Гитман, который взял меня на работу в ЛДХС, вскоре ушёл. Директором стал тогда молодой Геннадий Титов. Поначалу то, что делал наш отдел, ему, наверное, даже нравилось – частые публикации, большое внимание прессы, резонанс в театральном мире города.

Но постоянный надзор КГБ, но письма в обком. Помню фразу одной недоброжелательницы: « Как могли взять на идеологическую работу Фролову, если её муж сидел, а она к нему ездила». Короче, дамоклов меч уже нависал. Гостиная особенно не давала покоя. Вот на спектакль «Последняя лента Крэппа» пришёл мой директор.

Назавтра у меня на работе была одна молодая руководительница коллектива, помогала мне разбираться с бумагами. Титов приглашал меня раза четыре, я, естественно, возвращалась слегка пристукнутая. Когда я пришла последний раз, девушка заплакала.

–Ты чего?

– Елена Александровна, пока Вы здесь все можно сказать, всё можно показать. Поберегите себя.

– Ты какая-то дурёха. Если я себя буду беречь, нельзя будет сказать, нельзя будет показать, тогда зачем же я?

Но дни моей работы в ЛДХС были уже сочтены.

Сейчас я отвлекусь от статьи и прежде, чем рассказать, как было организовано моё увольнение, немного о том, как мне всё-таки удавалось продержаться здесь с1975 по 1978 год и выполнять главную, поставленную себе задачу – помогать реализовываться мыслящим, творческим, талантливым . При бесталанности наших властей предержащих, радоваться самостоятельности мышления людей часто уже другого поколения, их смелости, готовности решать сложные проблемы жизни

В Доме художественной самодеятельности у методистов и завотделами было 2 приемных дня. Когда ко мне наведывался кто-то из руководителей или участников театральных коллективов, и я чувствовала, что ему нужно обсудить серьёзные и важные для него вопросы, я говорила ему: – Приходите в неприёмный день, тогда у нас будет больше времени. В результате все дни стали приёмными. Причём, многие появлялись не только для беседы со мной. Все уже знали, что в нашем отделе они встретят своих коллег. И какие это были споры. Какие кипели страсти.

Володя Бродянский и Женя Ицкович постоянно заводили речь о том – что для чего: театр для жизни или жизнь для театра. Это был не просто мировоззренческий спор – это был разговор и о способе существования, который каждый из них воплощал в своей работе.

Когда распался театр Ицковича, режиссёр из какого-то сибирского города, который бывал на наших гостиных, видел работу этой студии, сказал определённо: « Значит, они врали. Если бы всё, что они говорили своими спектаклями, было правдой, они не смогли бы распасться».

В народном театре технологического института целлюлозо-бумажной промышленности, которым руководил Владимир Бродянский, произошёл очень неприятный, тяжёлый случай. Один из исполнителей неоднократно опаздывал на репетиции и срывал работу. Когда это случилось в очередной раз, его товарищи задали ему вопрос: – Ну чего ты заслуживаешь за такое поведение? И тот ответил: – Мне надо дать пощечину. И дали. Разумеется, это стало известным. А до нашего Дома художественной самодеятельности такую весть донесла моя врагиня. Была там такая Вера Симкина. Очень меня ненавидела. Это она и спрашивала – почему меня взяли на идеологическую работу, если я ездила в ссылку к мужу-политзэку. Ненависть её распространялась и на всех кто был со мной как-то связан, а тут такой подарок…

Титов решил уволить Бродянского. Я положила рядом с приказом своё заявление об увольнении: – Я могу здесь работать, только тогда, когда самодеятельным театрами занимаются талантливые люди. Они делают ошибки, спотыкаются, но всё равно вовлекают в творчество своих артистов, заставляют их думать, сомневаться, находить новые решения.

Титов моё заявление тогда не подписал. Я была ему ещё нужна. А мы потом часа три ходили по улицам с Володей Бродянским, спорили жёстко, и я говорила ему, что максималистские требования он имеет право предъявлять только к себе, что самодеятельный коллектив – не секта, что этот случай должен заставить его задуматься об атмосфере в коллективе и, наконец, о смысле своей работы.

Когда меня выжили из ЛДХС, и я ничего не могла для него сделать, уволили и Бродянского. Он бросил театр и с молодой женой уехал в деревню работать скотником.

В театральный отдел без согласования со мной приняли нового работника – недавнего выпускника института культуры. Но в одном кругу все друг друга знают, и уже часа через два мне сообщили, что мой новый сотрудник – известный стукач. Пошла к Титову:

– Забирайте стукача. Мне терять нечего. Про меня все всё знают, но других не подставлю. Буду разговаривать на лестнице, в вашей приёмной.

Ну, он конечно, поднял крик: – Почему стукач? Какие основания?

Я сказала, что всё знаю, и продолжала настаивать на своём.

По какому-то везению, этот Александр был ещё глуповат. Я постоянно повторяла всем методистам отдела, что мы не начальники, а помощники. А этот – не успев сесть за стол. сразу стал говорить исключительно командным тоном. Всё-таки это были не тридцатые, а семидесятые годы, и таких профессиональных доносчиков, видимо, стало меньше, пришлось бедным гебистам довольствоваться тем, что есть.

Разговаривает этот Александр по телефону – и такая знакомая интонация: «Я же вам сказал». Я положила руку на рычаг: – Это я Вас разъединила. Люди, которые звонят сюда, должны понимать, что попали не в милицию, а в учреждение культуры. Перезвоните. Скажите, что это технический сбой и поговорите по-другому. Как бы то ни было – то, что я приставала к директору и шпыняла самого этого парня, всё-таки дало свои результаты – стукача вскоре от нас перевели. Но это совсем не значит, что не было других, которые так не засветились.

Тамара Владиславовна Петкевич заведовала тогда репертуарным отделом ЛДХС. Ей приходилось отстаивать новые пьесы. В любительских театрах семидесятых порой удавалось сказать самые важные вещи, но какой ценой. Помню: иду на какую–то сдачу спектакля. Коллега спрашивает: – Ну что? Пойдёшь на амбразуру?– Пойду. Мне легче пойти, чем придумывать, почему я этого не могу сделать.

В Калиниграде должен был состояться всероссийский смотр или фестиваль народных театров. Везти их должна была я, без моей подписи не полагалось.

Вызывает меня Титов: – Надо показать там спектакль по «Патетической сонате». У них Ленина играет рабочий. – Ни в коем случае, – говорю я. Плохо играет. Слабый спектакль.

Титов идёт в профсоюз работников культуры. Там ему опять говорят о Ленине и о том, что играет его рабочий.

Долго я убеждала своего директора, что нельзя так позорить Ленинград. Наконец, настояла. Пообещала, что будут медали, только так и уговорила. Отобрали мы «Сотникова», поставленного Малыщицким, очень интересный мюзикл театра политехнического института по переложенному Виктором Соснорой «Слову о полку Игореве» и спектакль театра «Скворечник» по сказкам Пушкина. И две золотых и одну серебряную медаль эти коллективы привезли.

Сейчас, конечно. вспоминается хорошее. Но сколько писем в обком, сколько комиссий, а главное постоянный надзор КГБ.

Титов был по натуре человек не вредный, но мелкий. «Трусоват был Ваня бедный». Поначалу его устраивали эти медали, постоянный интерес прессы. О нас писали, мне заказывали статьи – всесоюзные журналы, газеты, ленинградское телевидение, радио. В дни гостиных на улице Рубенштейна просили лишние билетики, особенно когда Сергей Юрский представлял свою новую книгу. Но давление властей предержащих Титов не выдерживал.

Для того, чтобы уволить меня, был избран очень знакомый, очень советский способ – стали "бороться за дисциплину". У меня рабочий день всегда затягивался, в месяц приходилось по вечерам ездить на приёмки спектаклей раз 15-18. Разумеется, после ночных обсуждений, когда не было утренней занятости, я приходила не всегда по часам Стали ловить на лестнице, заставлять расписываться в тетрадке. Я поднялась на собрании – Поймите, что вот этими утренними унизительными штуками вы лишаете возможности заниматься творческой работой. Я не дворник, который будет искать собаку, чтобы её ударить – мне надо встречать приходящих с улыбкой и с готовностью им помочь. А мне в ответ: – Идите в частную лавочку. Вам здесь таких особых условий создавать не будут. В те семидесятые – частная лавочка было самым страшным оскорблением. Я, конечно, понимала, что меня провоцируют, но… На этом же собрании я положила заявление об увольнении и директор сразу подписал его.

Я ходила по улицам часа три и думала, думала, думала. Когда пришла домой, узнала, что многие руководители театров уже всё узнали, уговаривали забрать заявление, даже обвиняли, что я их бросила…

Через пару дней позвонил Вадим Сергеевич Голиков. В прошлом он был главным режиссёром театра Комедии, но в ту пору его уже там «съели», и он руководил коллективом ЛГУ ( о его спектакле «Зверь» я писала в статье), так что возможности у него были ограниченные, и всё-таки:– Чем я могу быть Вам полезен?– Вот этим звонком.

В моей ситуации устроиться так вдруг на новую работу было очень непросто. Моя подруга по институту Аля Яровая даже позвонила нашей преподавательнице Анне Владимировне Тамарченко. Но Анна Владимировна уже говорила мне, что знает двух людей, которые, несмотря на все тяжести и притеснения, сохранили чувство хозяев жизни – это Гришенька (муж Анны Владимировны Григорий Евсеевич Тамарченко) и я. Поэтому ответила Але, что всё это, конечно, очень трудно, но когда касается Ленки, то, может и образуется.

Григорий Евсеевич, эмигрировав в шестьдесят с лишним лет в США, сумел в Гарварде организовать новый факультет живой русской культуры, тем самым проделав дырку в «железном занавесе». Мне таких подвигов свершить не удалось. Но сразу после того, как я подала заявление театровед Татьяна Жаковская поговорила с директором областных курсов повышения квалификации работников культуры и искусства Галиной Ивановной Вавилиной, и та пригласила меня на разговор.

Галина Ивановна приехала в Лекнинград из маленького коми–пермяцкого городка, ещё плохо говорила по -русски, у неё и в дальнейшем бывали всякие языковые проколы. Но институт культуры окончила, энергетика у неё была огромная, чутьё на людей отменное ,и на курсах говорили, что если удастся ей доказать, что для занятий с этой группой нужен слон, слон будет в аудитории назавтра. Вот таким «слоном» оказалась я.

– Когда Вы последний день работаете?

– Десятого. (десятого было общее отчётное собрание, я должна была выступить на нём с докладом).

– Пишите заявление с 11.

– Галина Ивановна, я физически не сумею быть у Вас 11-го. Сдать дела, подписать документы…

– Мне плевать, когда Вы придёте. Заявление с 11.

Потом я узнала, что Вавилина целый месяц не сдавала мои документы в отдел кадров, чтобы испытательный срок уже прошёл.

Но до этого было ещё десятое. Моё прощание с людьми, со многими из которых я уже успела сродниться. Помню пришёл даже Владимир Малыщицкий, который на собрания обычно не ходил. А тут узнал: – Что же теперь будет? – Не знаю, Володя. Желаю Вам удачи.

Я отчитывалась за работу. В зале были и те, которые, я знала, будут торжествовать. Но сколько хороших лиц. Заканчивая отчёт, я сказала:

– Сейчас у меня ещё одно сообщение, которое прошу принять без комментариев. С завтрашнего дня я не работаю в Доме художественной самодеятельности. И села на место. Поднялся крик. Многие бросилась ко мне. Но за моей спиной встал молодой руководитель одного студенческого коллектива ( сейчас я помню только, что зовут его Саша).Он расставил руки: – Никого не пущу. И я поняла, что на защиту поднялся мужчина. Он помог мне совладать с собой и сдержанно со всеми попрощаться.

Итак, Дом художественной самодеятельности позади. Впереди областные курсы повышения квалификации.

Работать с Галиной Ивановной Вавилиной было непросто. Сегодня – лучше её не было, а завтра – не подходи. Хотя людей она чувствовала, и если ценила, границ не переходила.

Как-то я, по её мнению, напортачила. Выездные занятия в области получились очень интересными, и я задержала арендованный автобус не на смену, скажем так –больше. В смету не укладывались. Галина Ивановна была в бешенстве. Но… – Елена Александровна, выйдете из моего кабинета. И после, к вящей радости всех, кто был в приёмной, на своём языке говорила всё что обо мне думала.

И всё- таки главное испытание она выдержала. Когда Толик, уже реабилитированный, член Союза писателей представлял в библиотечном коллекторе свою вторую книгу «Смерть живьём» – воспоминания о тюрьме, лагере, ссылке (где были и мои заметки), попросила слово директор библиотеки музея-квартиры А.С.Пушкина Галина Ивановна Вавилина:

– У меня на курсах работала Елена Александровна Фролова. В КГБ мне говорили: « Вы же актриса. Войдите в их дом, узнайте о чём они говорят». Я не сделала этого, даже не познакомилась с Анатолием Соломоновичем и только сейчас хочу пожать ему руку.

Когда после Галины Ивановны директором стала совсем ещё тогда молодая Люся Шикурина, из Большого Дома пришли и к ней, но Люся только расхохоталась:

–Да что мы атомную бомбу делаем? Да у нас зарплата – 120 рублей. О чём Вы говорите?

Пришлось им оставить её в покое.

Получилось так, что какой-то тыл у меня на работе появился, и это было важно, потому что тучи опять сгущались над нашим домом.

1979 год. 10 лет после ареста. Во Францию эмигрировала наша приятельница по театральному институту Ирина Баскина. Уезжая, она сказала, что будет посылать книги, разные материалы, составила список кому надо будет это раздавать и, великий конспиратор, закодировала по номерам. Оказавшись в Париже, очень скоро потеряла ощущение нашей здешней жизни. Посылку переслала человеку, который этого совершенно не хотел. Наш однокурсник Аркадий Соколов (теперь он Соколов –Каминский) всегда был карьеристом. Женился на балерине Габриэле Комлевой. Очень показательно, что позже, подавая заявление в нашем НИИ о том, чтобы его перевели с должности младшего научного сотрудника в старшие, как довод писал, что он муж народной артистки СССР. Ну а тут – получив от Иры пакет, Аркадий пошёл к институтскому особисту, а тот уже в Большой Дом.

Когда Соколова спросили, почему он это сделал, он ответил: ‒ Элла должна танцевать, и я взял на себя этот крест. Как ловко сегодняшние иуды пытаются маскироваться под Христа.

Вызвали Тамару Владиславовну Петкевич, которая уже прошла свой ГУЛАГ и была у них под постоянным присмотром, и Алю Яровую, с которой Ира Баскина была особенно связана. На курсе началась паника. Кто-то даже предложил написать в газету, объясняться, оправдываться. Я сказала, что это мерзко, что этого нельзя делать.

– Да, а вызывают–то Тамару и Алю.

– Неужели вы не понимает, что это путь к Толику?

Ира вывезла некоторые Толины рукописи, и совершенно не согласовывая с нами, отдала воспоминания Марамзину, а он опубликовал «Этап» в своём журнале «Эхо» под прозрачным псевдонимом Горный.

Толика вызвали с работы. Повезли не в КГБ, а в какое–то здание на Фонтанке. Допрашивали двое – как всегда «добрый» и злой следователь. Но Толик постоянно повторял, что не писал, рассказывал – он ведь не давал подписку о неразглашении, а знакомые записали и вот опубликовали.

Допрос продолжался три часа. В конце концов было сказано:– Да. Вы человек опытный, но имейте в виду – что-то ещё появится заграницей, пойдёте по второму кругу. А «по второму кругу»– это уже «рецедивист», и это до 10 лет.

Примерно в одно время с Баскиной из Петербурга в Германию эмигрировали преподавательница нашего театрального института Елена Варгавтик и её муж – поэт Игорь Бурихин. Толик дружил с Игорем, доверил ему собрать книгу стихов и опубликовать на западе. Уже готовился к выходу в парижском издательстве сборник поэта Анатолия Бергера. А тут такая неожиданная выходка…

И снова, как тогда, после ссылки мы сидели все вместе, всей семьёй, и решали что делать. Уезжать заграницу? Отрываться от русской культуры, языка, Петербурга, друзей?

Не смогли. Толик отказался от публикации сборника. И первая его книга « Подсудимые песни» вышла только в перестройку, в девяностом году, но, к счастью, всё же в России.

Но вернёмся к моему рассказу. Когда я поступила на областные курсы повышения квалификации работников культуры и искусства, я была уверена, что это ненадолго, что мне только бы перебиться. Но осталась больше чем на 30 лет. И дело это полюбила, и ушла уже тогда, когда решила совсем больше не служить.

Я всегда старалась рассказывать то, что знаю, учить. Даже в школе в моёй комнате вечно сидели 3-4 девочки, которым я объясняла как решать задачки. В детстве прочла Чехова «Дом с мезонином». Там главный герой презирает сестру Мисюсь за популярную у народников конца девятнадцатого века теорию «малых дел». А я ещё тогда подумала – чем плохи малые дела, ведь нельзя делать для всего человечества – можно лишь для человека.

Ни секунды не желая возвращения советских порядков, я должна всё же сказать, что тогдашняя система образования взрослых имела свои достоинства. Мы устраивали занятия для всех категорий работников культуры Ленинградской области – от художественных руководителей сельских клубов до артистов театров, областных концертных организаций, от заведующих отделами культуры районов до преподавателей школ искусств – музыкантов, художников. И для каждой группы надо было выстраивать свою систему учёбы.

Люди приезжали из глухого села, из маленького городка почти на месяц. Перед ними выступали лучшие специалисты города (у нас почти все методисты с театроведческим образованием, естественно, были связаны со всеми гуманитарными институтами, ленинградскими учреждениями культуры).

Конечно, не каждому это было нужно. Веду группу на экскурсию в Эрмитаж – доходит половина. Читаю лекцию о поэзии художественным руководителям клубов и Домов культуры. Называю известные имена – в глазах никакого узнавания. Останавливаюсь: – Вы не знаете этих поэтов? Молчание: – Хорошо, спрошу по-другому. Ведь вы к праздникам делаете литературные монтажи – как вы подбираете стихи? Тихий голос: – По тематике. – И бестрепетной рукой можете поставить Пушкина после Фирсова? Был, был тогда такой поэт, очень даже издаваемый…

– Ладно, – сказала я, – лекция отменяется. Просто читаю стихи. И читала – всё время занятия. Назавтра одна из этих слушательниц подвела девочку, которая пропустила мою лекцию – Нам вчера про поэзию рассказывали. Два часа стихи читали.

В каждой группе у меня появлялась своя ученица, та, которая о чем-то задумывается, та которой поэтому труднее других жить. Помню у О.Генри – есть люди-спины, а Хэтти была плечом. Ещё на заводе имени Жданова мой редактор Олег Байков спрашивал: – Ленка -пенка, есть сухая жилетка? Так и тут – «плечо» постоянно кому-то пригождалось. И когда эти ученицы потом уходили из моей жизни, я, к счастью, не обижалась: говорила себе, что, очевидно, им стало лучше.

У Наташи на джинсы были нашиты колокольчики. Родителей нет, ни кола, ни двора. А девчонка способная, когда практические занятия, когда готовится какое-то выступление, только на неё и смотришь. И разговаривать с ней можно было всерьёз, не стараясь пригибаться до среднего уровня. Когда мы уже сблизились, я как-то сказала: – Наташа, убери колокольчики. – Елена Александровна, это Вы-то? – Я. Я полгода смотрела на твои джинсы и только потом увидела какие у тебя красивые глаза.

Но как-то Наташа позвонила мне вечером. Выяснилось, что раньше она уже сидела на наркотиках. И тут в компании обманом «подсадили» снова.

Я позвонила нашему преподавателю Сергею Матвеевичу Черкасову. Он занимался Фрейдом и его последователями. – Помогите! – Когда повторно, очень трудно. Тем не менее обещал найти специалиста. Время шло – не получалось. Но Наташа знала, что я рядом с ней, думаю, это ей помогало. Боролась и сама. Попала всё-таки в бехтеревку. Звонила мне оттуда. А потом – это тот случай, когда спасла истинная, не так как сегодня, когда Зюганов стоит со свечкой, – вера в Бога. Тётя её была монашенкой в быту, ездила в тюрьмы, собирала деньги на строительство в колонии часовни, разговаривала с заключёнными. Она и вовлекла Наташу в свою работу. А у меня на память об этой девочке остались две иконки, которые она сама сделала: – Не волнуйтесь, я их осветила. Я не христианка и вообще невоцерковлённая, но её подарок берёгу.

Люся Шикурина…Мы с ней вместе проработали столько, сколько, как говорит сама Люся, «люди не живут». И проработали дружно, понимая друг друга, всегда в главном поддерживая. Так что в дальнейшем буду называть её просто Люся.

Так вот у Люси есть рассказы про меня – о том, как приезжали из сёл наши слушатели. Парни из села заходили в нашу комнату в шапке, наваливались на стол. И я спокойно говорила: – Петенька, повесьте кепку вот на этот гвоздик, Вам будет удобнее сесть на этот стул.

Я, действительно. не раздражалась. Снобов, полузнаек, нахальных дилетантов не терплю. Ну, а тут…

Впрочем, Люся любит ещё больше другой рассказ, когда мне всё-таки что-то жёсткое пришлось сказать.

Я должна была заниматься с группой руководителей дискотек. Я и в молодости не ходила на танцы, а дискотеки вообще казались мне обочиной ада. Но надо, так надо. Всегда, готовясь к занятиям с каждой категорией слушателей, искала самых ярких специалистов по данной теме, самый интересный опыт, с которым можно их познакомить. И для этой группы – даже Артёмия Троицкого, который уже прогремел в Москве, приглашала. Лучшего преподавателя по современным танцам, включая даже «танец на барабане» нашла.

И вот приехали. В основном молодые парни. Они уже были "сегодняшние" – умели на чёрном рынке достать нужные записи, умели и заработать. В своих городках они были королями. Да и в аудитории держались самоуверенно, будто всё им известно, и уже нечем удивить.

Я должна была водить их на лучшие дискотеки города. Но едва начиналась эта кричащая музыка…В группе было два мальчика шестнадцати лет. Я пользовалась тем, что им нельзя поздно возвращаться, и говорила: «А сейчас я, Вася и Миша уходим домой».

В конце цикла занятий вывезла их в Нарву. В Эстонии это дело было поставлено лучше. Последний вечер. Староста группы подошёл ко мне: – Елена Александровна, приходите к нам в номер – на бутылку Шампанского – Хорошо, если только будет одна бутылка, если больше – сразу уйду. Ну вот собрались. Выпили первую рюмку, и староста обратился ко мне: – Скажите, пожалуйста, почему Вы с нами разговариваете как с маленькими? – Я отвечу: Если высокий красивый молодой человек сидит на стуле, а я прохожу мимо, и он, не вставая, задает мне свой вопрос, или такой же высокий красивый молодой человек врывается в кабинет и, не глядя на то, что я разговариваю с преподавателем, начинает свою речь, или, разговаривая со мной, продолжает курить сигарету, – что я должна думать? Что вы хотите оскорбить меня как женщину? Но ведь вы сейчас мои ученики, и мы друг к другу хорошо относимся. Вот я и перевела вас в младшую группу детского сада.

Тишина. Девочки сползли с колен мальчиков. Удивительно, но это очень подействовало. Видимо никто с ними так не разговаривал. Во всяком случае где-то около полугода, приезжая в Ленинград, эти ребята заходили ко мне, дарили цветы и передавали привет от Коли, Вовы, Саши…

Несколько лет подряд я помогала практикам, уже работающим в учреждениях культуры области, поступать в институт культуры. Многие были уже немолоды, вся школьная премудрость забыта. Мы находили для них прекрасных педагогов по литературе, русскому языку. А занятия по специальности проводили преподаватели тех факультетов, куда собирались идти наши абитуриенты. Долго они меня потом называли своей мамой. И хоть я уже не помню многих в лицо, некоторые судьбы всё ещё в памяти.

В группе повышения квалификации библиотекарей молодая девушка. Толковая, живая. Но как–то всё трудно. И с родителями, и мальчишки вокруг не те: – Лена, надо поступать в институт. Такой девочке, как ты, нельзя останавливаться на техникуме. Лена сначала отказывалась, искала объективные причины, чтобы не садиться за парту. Но я сказала определённо: –Слушай меня, нехороший ребёнок, ты приедешь на подготовительную группу и , как миленькая, поступишь и кончишь вуз. С тех пор, когда у Лены были трудности, она звонила: – Это говорит нехороший ребёнок. Советовалась, рассказывала обо всём. Институт она, конечно, кончила, сейчас директор библиотечной системы своего района. Но для меня по-прежнему « нехороший ребёнок».

В группе, которая поступала на факультет руководителей самодеятельных театральных коллективов, была уже немолодая женщина – жена офицера. Жили они на Дальнем Востоке в маленьком городке, где она, кажется, и театра-то не видела. Когда шли подготовительные занятия, я понимала – как ей трудно поспевать за другими. Решилась посоветовать пойти сначала в культпросвет-училище: – Нет, Елена Александровна, я выдержу. Я с булавкой занимаюсь.– Как это с булавкой? – А вот сижу ночью, и чтобы не засыпать, колю себя булавкой. «Поступит» – решила я. Я даже рассказала про булавку декану факультета Сапегину. И она, действительно, поступила. Приходила ко мне, рассказывала, что на курсе староста, что муж и дети её за эту учёбу зауважали. Как-то через много лет подошла ко мне женщина: – Вы меня не узнаете? Вспомните, я ещё с булавкой занималась. Институт давно закончен, но, к сожалению, работы по специальности нет, приходится осваивать другую профессию. – Ну и как? – Где наша не пропадала.

Вставная новелла:

ЭКСКУРСИЯ НАЗЫВАЛАСЬ РЕССЕР

Объявляя группе о предстоящей экскурсии, я никогда не называла маршрут. Мы ехали в Петербург девятнадцатого века, переезжали в начало двадцатого. А главное – экскурсия называлась Рессер.

Алексей Александрович Рессер – актёр, режиссёр, преподавал в нашем институте театра, музыки и кинематографии имени Островского. В эти годы начал сниматься в кино. Для людей нашего поколения напомню фильм "Колье для Шарлотты", где Рессер сыграл эпизодическую роль того мастера, который сумел выполнить совершенную подделку уникальной драгоценности. Лицо запоминающееся. Сам Алексей Александрович, смеясь, называл себя молодым киноактёром.

А экскурсии? Это было что-то другое, особенное.

Мы забирались в автобус... Да, наш экскурсовод говорил, что ездить по Ленинграду на автобусе, всё равно как по Эрмитажу на велосипеде. Но выхода не было. Иначе, как только он начинал рассказывать, вокруг сразу собиралась огромная толпа. Итак, мы в автобусе, но не едем, а передвигаемся от одного дома до другого. И, кажется, сами погружаемся в прошлое, и старые парадные открывают нам свои двери.

Моховая. В этом доме жил поэт Вяземский. Бывал у Петра Андреевича и Веры Фёдоровны Вяземских, как тогда говорили, весь Петербург.Все те, кого мы теперь причисляем к кругу Пушкина. Когда вслед за Натальей Николаевной всюду стал ездить Дантес, княгиня Вяземская попросила Дантеса не приходить к ним, когда он у дверей видит карету Пушкина. Сюда, в этот дом . принесли один из дипломов "ордена рогоносцев", и Петр Андреевич и Вера Фёдоровна , посоветовавшись, решили не говорить о нём Пушкину. И сюда же, 27 января 1837 года посыльный принёс страшную весть о ране поэта, и карета, отъехав от дома и повернув за угол, увезла друзей Пушкина на последнее дежурство у постели умирающего.

В этом доме на углу жила Элиза Хитрово. Пушкин называл её Лиза-голенькая. При всём том, что по моде того времени дамы носили глубокие декольте, вырез, полуоткрывающий грудь Элизы Хитрово. был особенно заметен. Была она женщиной умной, на шутки не обижалась, сама умела пошутить. Когда гости заходили к ней во внутренние комнаты, могла сказать: не садитесь на это кресло – это место Пушкина. и на этот диван – это место Жуковского. садитесь на кровать – э то место всех.

Среди постоянных посетителей салона Хитрово был слепой поэт Иван Козлов. Вы. наверное. знаете, что ставшая уже народной песня "Вечерний звон" – почти дословный, удивительно близкий к подлиннику перевод с английского. Вот послушайте как это звучало у Томаса Мура, а как у Ивана Козлова.

Сам Иван Козлов писал на нескольких языках и переводил с нескольких .Дочь Элизы Хитрово Долли Финкельмон была женой русского посланника в Италии. Козлов посвятил ей стихотворение, написанное на итальянском. Вслушайтесь в его звучание. А вот и его собственный перевод. Тот же размер, так же рифмуется, и тоже почти дословно.

Стихи, стихи на русском, французском. английском, итальянском. И документальная точность в рассказах об истории всех строений, и почерпнутые из архивов материалы об архитекторах и владельцах домов, и живые картины, и чувство причастности, сиюминутности присутствия.

В автобусе он начинает рассказывать, стоя по погоде в пальто, снимает его, остаётся в пиджаке, снимает пиджак, и в рубашке с короткими рукавами, разойдясь, во весь голос кричит :"Сарынь на кичку"( Поэма Василия Кменского про Стеньку Разина).

Когда одного из выдающихся учёных двадцатого века Юрия Лотмана спросили как он расценивает интерес к личной жизни великих, Лотман ответил:" Я бы спросил не чем интересуется, а кто". У Алексея Александровича Рессера рассказы о писателях, поэтах, музыкантах, художниках никогда не давали пищи обывательскому желанию заглянуть в замочную скважину, убедиться. что великий человек так же слаб, как мы "Врёте, не так", – мог бы повторить Рессер очень близкие ему слова Пушкина.

– Вот здесь стоял Блок. Они с Дельмас вышли из Тенишевского училища, где смотрели спектакль по его "Незнакомке". Она, рыжеватая, подняла к нему голову, и он под фонарём прочёл ей написанное сегодня стихотворение, последнее из цикла "Кармен".

– А в этом доме было последнее жильё Мусоргского. Его спившегося, больного приютила одна из учениц. Грустно говорить, но друзья Мусоргского, благородные люди, отвернулись. Из этой квартиры по чужому паспорту композитора увезли в благотворительную больницу. Там он и скончался. На памятник Мусоргскому Стасов дал такую сумму денег, которой вполне хватило бы на настоящее лечение. А...Что говорить...

Замолчал, остановился Алексей Александрович, в который раз переживая смерть близких для него людей: Пушкина, Блока, Мусоргского. Молчатлии слушатели.

А у меня пока есть время рассказать о самом Рессере. Итак, окончив школу, поступил в театральный институт. Там, неожиданно для самого Алексея Александровича , открылись у него, кроме актёрских, ещё и способности к иностранным языкам. Учил сразу несколько. Стал переводить.

Но война. Фронт. Контузия. И полная потеря памяти. Забыл всё. Не помнил даже своего имени.

Врачи помогли. Память более или менее восстановилась. Вернулся в институт, стал сдавать сессию... И всё повторилось снова...

Чуть вынырнул из небытия, решил найти способ восстановить потерянное. Сам искал пути, тренинги. С удивлением убедился, что скорее вспоминаются иностранные слова. Может потому, что учил их позже. Кто знает? Загадка психики. Русским занимался по учебникам для иностранных студентов. Всё равно оставалось чувство неполноценности. И тогда стал пытаться понять, что же лучше всего вспоминается на родном языке. Понял – всё, что связано с Ленинградом. Петербургом. Стал заниматься историей своего города, его улицами, домами. Память восстановилась. да ещё как .И не только стихи. Проза. Когда водил по адресам героев Достоевского , целые страницы текста по-новому, как только что открытые, звучали для удивлённых участников экскурсий.

– Елена Александровна, как мне жаль, что Вы всё никак не можете послушать целый мой курс – восемь экскурсий по восемь часов.

Не могла. Времени всегда нехватало. Но отношения у нас были очень тёплые. Поначалу меня поразила его история как проявление почти беспредельных возможностей творческого, волевого человека. Но особенно тесным стало наше общение, когда я болезненно ощутила, что жестокость жизни ломает и таких.

Алексей Александрович жил в отдельной квартире с женой и матерью. Он и жена работали. А у матери развивалась, как теперь понимаю, болезнь альцгеймера. Ничего не помнила. Они оба пытались чередоваться, старались оставлять её одну ненадолго. Но зарабатывать было нужно. А нанять санитарку даже востребованному, как теперь говорят, гуманитарию было невозможно. День ото дня становилось страшнее - могла открыть газ, пустить в квартиру кого угодно, потеряться. В конце концов было принято мучительное решение: дом хроников. И хоть дом , казалось, хороший, и ездили навещать...Думаю, что это ускорило кончину Алексея Александровича.

Не выдержало сердце. Я звонила часто. Очень обрадовалась, когда он сказал, что лучше, что скоро врачи разрешат выйти и подышать у дома.

– Алексей Александрович! Вам надо в санаторий.

– Что Вы, Елена Александровна! Мне бы по нашему городу пройти. Я вот о чём мечтаю – открылась часовня Ксении блаженной. Когда мне разрешат врачи, Вы приедете сюда, и мы вместе пойдём на Смоленское кладбище.

Не состоялось. Когда его хоронили, меня не было в Ленинграде. Так пусть хоть эти строки станут запоздалым приношением на его могилу.

* * *

Когда по плану надо было повышать квалификацию актёров областных театров, я всегда строила занятия с учётом творческой, репертуарной политики режиссёров. В театре Драмы и комедии на Литейном прошли уже тренинги по сцендвижению, сценречи, вокалу. И тогда мы продолжили просветительский курс – любимая наша преподавательница Александра Александровна Пурцеладзе еженедельно читала актерам удивительные, творческие лекции о полузапрещенных в ту пору поэтах серебряного века.

Лев Додин ставил в Малом драматическом «Дом» Фёдора Абрамова. Был он тогда ещё приглашённым режиссёром и организовать работу так, как делал впоследствии, то есть повезти исполнителей на место действия, приобщить к реальной жизни героев не мог. Я приглашала педагогов из консерватории, они приносили записи говоров, песен, а потом устроила поездку в деревню Белая Киришского района, где был замечательный фольклорный коллектив бабушек.

Бабушки встретили нас в клубе – варёная картошка, солёные огурцы, топлёное молоко. Мы поставили на стол водку. И начались песни, и актёры темпераментно отплясывали со старушками. А уж когда совсем стало хорошо и по-родному, показали они нам свой спектакль – слегка осовремененный обряд сватовства. И мы ахнули – бабушку, которая исполняла роль матери невесты, Лев Абрамович сразу назвал «наш Жан Габен».

Вокруг суетилась сваха, родичи – она была неподвижна:

– Я девку ростила – не одам.

–Да купец хороший, у него такая коляска…

– Вот ты у него поработай – и катайси.

Уговорить её было невозможно. Сунули в руки что-то для благословения, отвернувшись махнула «образом». Так и не взглянула на будущего зятя.

Лев Додин и актёры пригласили бабушек на просмотр «Дома». Удалось достать машину – и приехали они в платках, в сапогах. А спектакль сдавался непросто, ещё до финала было понятно, что комиссия придираться будет.

В антракте подошла к бабушкам:

– Ну как вам? Как актёры играют?

– А чего играют – они же все деревенские, только накрашенные.

А когда кончился спектакль, и зрители устроили актёрам овацию, на сцену поднялись мои бабушки – в сапогах, в платках, обняли актёров, и слёзы исполнителей слились со слезами их героев.

А в кабинете директора театра было обсуждение, и хоть все критики хвалили спектакль, кто-то даже решился сказать. что это театральное событие, председатель областного комитета по культуре подвёл свои итоги: – Я, как Огурцов в "Карнавальной ночи", но я за это отвечаю, и спектакль в таком виде не может быть принят.

Пошли правки. К счастью, спектакль не покалечили. Из того, от чего пришлось отказаться, помню сцену сдачи тары. Со всех концов несли сумки, кошелки, авоськи. Декорации поднимались. и вот вся сцена сверху донизу была заполнена бутылками.

Но даже тогда, когда спектакль всё же разрешили, и из Москвы приезжали все театральные критики, в Ленинграде пока рецензии на "Дом" не появлялись. Я попыталась помочь театру уже не как методист курсов повышения квалификации, а как театровед. У меня был целый цикл программ " По залам театрального музея" на ленинградском радио, с работниками отдела культуры отношения дружеские, так что сумела уговорить их рискнуть, подготовила передачу о спектакле и была назначена его запись.

Приехала на радио. Через проходную не пускают. Я всегда проходила по билету Союза журналистов, а тут требуют паспорт. Его нет. Позвонила домой. Свекровь с паспортом поехала мне навстречу. Возвращаюсь. Тогда только понимаю что произошло. Умер Брежнев. Значит, усиленный контроль. Но для передачи главным оказалось другое – в тот же день умер отец Додина. Лев Абрамович распустил группу, запись перенесли. А меня, чтобы всё объяснить, в гардеробе дожидалась Татьяна Шестакова. Сидим мы с ней грустные, Таня заплаканная. Вдруг спрашивает: – Елена Александровна, Вам нравится моя Соня? Это её тогда пригласили в БДТ сыграть в"Дяде Ване". Татьяна – замечательная актриса, всегда глубоко меня волновала. Я не могла солгать: – Нет – Ну вот, я же говорю: ребёночка надо вынашивать 9 месяцев, а тут пришлось так быстро войти в спектакль. Приходите меня посмотреть через полтора месяца, а сейчас можно я Вам покажу одну сцену? И в вестибюле для меня и двух гардеробщиц Татьяна Шестакова исполнила последний монолог Сони: " Мы отдохнём, дядя Ваня". И это было одним из ярких театральных и жизненных впечатлений.

Для преподавателей художественных школ я организовывала пленэрные практики. И это превратилось в такое нужное и интересное дело, что рассказать об этом придётся отдельно. Но вот что тоже важно. В русском музее практически не выставлялись работы художников начала 20 века. Я водила наших преподавателей в запасники, и там, где картины ютились друг над другом, мы знакомились с богатствами русского авангарда. Кстати, даже нам Павла Филонова тогда не показывали, он был закрыт в специальной комнате.

Когда в Эрмитаж привезли американскую выставку, народу в залах было видимо-невидимо. Экскурсии не проводились. Вести художников, чтобы они смотрели через чужие спины...У нас постоянно вели лекции сотрудники Эрмитажа, мы договорились с одной из них, что она проведёт для наших слушателей занятие на выставке, но среди всей этой толпы. ..Я пошла с письмом в экскурсионный отдел музея, просила запустить нас пораньше и разрешить эту лекцию. –Это нельзя. – Я знаю, но для нас можно сделать исключение. Меня гоняли из одного кабинета в другой. Наконец, я попала к Борису Борисовичу Пиотровскому. Он встал, как делал всегда, встречая женщину, усадил в кресло и, сразу поняв меня, разрешил открыть для нас служебный вход на час раньше. А когда нам удалось попасть в запасники и главная специалистка по европейской гравюре 15-16 веков показывала нам осторожно , на чистых листах бумаги эти удивительные работы, кто-то из наших преподавателей спросил её: –А когда у Вас обычные экскурсии, Вы ...– Обычные? Я работаю здесь 10 лет – вы первые.

Стоит ли объяснять, что всё это мы делали не благодаря советским порядкам, а вопреки. Использовали оболочку, наполняя иным содержанием. О джазе рассказывал нашим слушателям мало тогда известный Владимир Фейертаг. Даже в обязательный общественно-политический цикл умудрялись включать интересные и по-настоящему нужные работникам культуры темы. У нас пару раз читал лекции по эстетике Моисей Каган. Постоянным лектором был молодой талантливый социолог Юрий Шор. А когда приглашали Сергея Черкасова, писали в план тему : "молодёжная политика", а сами говорили: Сергей Матвеевич, давайте – "фрейдизм и искусство", и шли в аудиторию слушать.

И всё-таки как хорошо стало, когда не нужно было уже крутиться, придумывать, писать одно, делать другое. Перестройка. Время надежд, волнений, радостного возбуждения.

Пригодилось всё – умение выходить из сложных ситуаций, налаженные связи с лучшими лекторами, готовность к постоянному поиску. Мы даже сумели войти в новые для нас денежные отношения, как точно выразилась Тамара Владиславовна Петкевич, без ущерба для духовной составляющей дела. Искали и популяризировали новые методики. Потребовались педагоги по гитаре – стали давать второй инструмент преподавателям-струнникам школ искусств. Детям стало легче работать на компьютере, чем писать ноты ручкой – стали учить их педагогов использовать компьютер и синтезатор в преподавании музыки. И к нам поехали музыканты и художники со всей России.

Я уже писала о том, как познакомилась с талантливой художницей Натальей Талавира. Она несколько лет подряд проводила у нас семинары по лоскутному шитью. Учреждениям культуры маленьких городков стало трудно выживать. Надо было зарабатывать. В Домах культуры области появились клубы лоскутниц. Вспомнились старые традиции, рождались современные художественные решения

В 2000-м году наш учебно-методический Центр в Смольном соборе провёл международный фестиваль традиционного и современного лоскутного шитья «Лоскутный стиль».Какое это было событие! Три клуба из Франции. В этот раз они просто прислали свои работы с нашей петербурженкой, которая жила в Париже, а на следующий – купили туристские путёвки, приехали гурьбой и потрясённо спрашивали свою организаторшу – Мы выставлены в таком зале? А две невысокие женщины из Якутии – их просто не видно было из-за таких массивных и ярких изделий. Архангельск. Юг России. Москва. Мастера, художники, модная в Москве создательница лоскутной одежды. Она сначала капризничала, потом тоже увлеклась, и не просто одела свои чудесные туалеты на манекены, но и разбросала юбки на ступеньках у сцены.

Люди шли толпой. У дверей дежурила милиция. Приезжали из разных мест. Иногда не успевали. Нам приходилось идти к милиционерам, уговаривать их задержать закрытие хоть на полчаса.

– Как это получилось?– спросили приехавшие на фестиваль корреспонденты всероссийского журнала «Чудесные мгновения», ставшего с этого времени нашим постоянным информационным спонсором.

–Три сумасшедшие женщины придумали и провели фестиваль.

–Так не бывает

–Бывает.

И тогда они посвятили этому событию целый номер журнала.

Но, конечно, в каком-то смысле они были правы. Удалось провести еще два фестиваля как биенале, количество желающих участвовать росло. Были интереснейшие творческие встречи, мастер-классы, семинары. Но наш Комитет по культуре денег почти не давал. Смольный собор, который за счёт нашего фестиваля выполнил свой годовой финансовый план, почти накануне открытия третьего по счёту, ночью устроил какой-то корпоратив, и приходилось монтировать выставку в гонке, почти сутки. И всё...

Два фестиваля « Вышитая картина» и « Традиционной и современной вышивки» были проведены в Российском музее этнографии. И тоже способствовали развитию этого широко распространенного в России, но при советской власти почти совершенно забытого, зачисленного в разряд мещанского рукоделия.

Толика стали печатать сначала в альманахах. журналах. Первое публичное выступление – в Москве, в большом зале вместе с Владимиром Корниловым, Борисом Чичибабиным, Владимиром Леоновичем. Московский фонд имени Пушкина приглашает Толю работать у них – быть директором их филиала, правда, в единственном числе. И это значит, что, наконец-то, можно оставить давно опостылевшую работу в библиотеке горного института. Дальше–больше. Фонд предлагает Толе найти типографию, чтобы печатать книги их издательств. И первыми должны стать его собственные. В 1990 году выходит книга Анатолия Бергера "Подсудимые песни" и разлетается по стране за 2 недели, так что мы сами не успеваем докупить нужные нам экземпляры. Кстати, название "Подсудимые песни" Толик придумал ещё в лагере, но могли ли мы тогда мечтать, что удастся издать эту книгу и не заграницей, а в России?

Поскольку у директора филиала не было подчинённых, и Фонд давал деньги только на печатанье книг, я назначила сама себя его заместителем на общественных началах и стала пытаться расширять сферу деятельности. В соседнем с нашей работой подъезде был обком комсомола. В один день там появилось 26 закрытых акционерных обществ, среди которых и «Благовест». Я пришла к одному из новоявленных предпринимателей и попросила помочь нам организовать салон. Как я понимаю, он увидел в этом один из путей «отмывки» денег и согласился. И вот в театральном музее, в чудном маленьком зале, бывшем кабинете директора императорских театров Теляковского стали собираться и пожилые, и молодые петербуржцы, А перед ними выступали писатели Москвы и Петербурга, ученые. Сергей Матвеевич Черкасов прочитал цикл лекций о последователях Фрейда, музыковед Борис Аронович Кац – о поэзии и музыке, философ Григорий Львович Тульчинский о мифах Петербурга. Презентация первой книги Анатолия Бергера " Подсудимые песни" была в Карельской гостиной Дома актёра, а вот вторую – " Смерть живьём", где воспоминания о тюрьме, лагере, ссылке и мои заметки "По ту сторону колючей проволоки", мы представляли в салоне. И, как сейчас вижу, сидит пожилая седая женщина, а за её спиной две молодые девушки, почти девочки, и в одно и то же время смахивают слезу , в одно и то же время улыбаются.

Нам хватало денег только на оплату выступающих. Музей как своих пускал бесплатно, газета «Вечерний Ленинград» печатала информации о планах салона. Пошли гайдаровские реформы, мы не повышали плату за билеты, чтобы интеллигенция могла посещать наши встречи. Удачей было то, что один из комсомольцев-предпринимателей Олег с большим интересом посещал салон. Поэтому и на второй год он сумел выкроить те небольшие средства, которые позволяли продолжать начатое. Когда же на третий год уже совсем не было финансирования, в гостях у моей сестры мы встретили новоявленного банкира.

– Помоги Лене, у неё такой интересный салон.

– Я уже помогаю театрам. Не могу. А сколько Вам надо денег?

Собравшись с духом, я сказала :

–Пять тысяч.

‒На сколько времени?

– На год.

Он рассмеялся и вынул деньги из кошелька.

Но в конце третьего года всё же пришлось распрощаться с салоном, две молодые наши постоянные слушательницы, когда я объявила о закрытии, стали просить; "Скажите что Вы пошутили". Но ничего уже нельзя было изменить.

Рухнул железный занавес. И всё-таки я уже тогда поняла, что воспользоваться плодами свободы удастся тем, кто сегодня идёт в первые классы школы. С той поры главные мои мысли были о детях, вернее о тех, кому предстоит готовить детей к новой жизни.

Я поехала в Москву, пошла в министерство: мне нужен план по мировой художественной культуре для самых маленьких. Мне предложили программу для восьмого класса – ХУ111 век. Зачем? Нужны сказки народов мира, нужны мифы. Почему восемнадцатый век? Самый рассудочный. В него эмоционально трудно войти. Мне ответили, что так по программе. Я спросила: – А почему такая программа? Ответа не последовало.

Конечно, в Петербурге мне удалось найти единомышленников, и целых 5 лет у нас был постоянный семинар по мировой художественной культуре для преподавателей музыкальных и художественных школ. Заинтересовалась вальдорфскими школами. Потом разочаровалась, увидела, что на нашей почве не приживаются. Познакомилась с сопредседателем общества Карла Орфа Илизой Сафаровой из Екатеринбурга. Используя старинные игры, песни, она разработала свою методику обучающих, развивающих и врачующих ребёнка ( кстати, и самого преподавателя) приёмов, и много лет проводила циклы занятий для наших педагогов школ искусств.

Сейчас много говорят о толерантности. Поздно. Надо было тогда, когда мир только начинал открываться.

Мы с Люсей продумали план института детства – исходя из единых принципов, начинать учить молодожёнов, молодых родителей , воспитателей детского сада, учителей школ. Получить нужные на это средство мы не умели. Заинтересовались какие-то странные люди. Хорошо, что мы вовремя поняли: жулики. Мы им даже отдали сначала план. Но без нас он был для них только бумажкой. Слава богу, не попались на крючок. А идея так и осталась идеей.

В первые перестроечные годы я получила столько предложений перейти на другую работу, в основном в коммерческие организации. В одном институте даже сказали – если хочу, всем отделом. Не решилась – так и осталась в отделе повышения квалификации работников культуры и искусства Ленинградской области. И правильно сделала. Позже, некоторые из них благополучно канули в Лету.

Ужас – сколько написала про работу. Но я так долго почти пятьдесят лет трудилась, и хоть места службы в основном были не по желанию, а по возможности, и хоть платы за труд нет ни материальной (это-то само собой разумеющееся), ни официальной – даже не дали звания заслуженного работника культуры, я не хлопотала, и другие не подсуетились, ни даже особого внимания – когда-то знакомые прославившиеся режиссёры не приглашают на премьеры, из преподавателей музыкальных и художественных школ, которым много лет организовывала интересную и нужную для них учёбу, лишь двое-трое поздравят с каким- нибудь общим праздником, всё равно нет боли "за бесцельно прожитые годы". Видимо потому, что всюду я сумела создать особую, свою обстановку ,помогая другим реализовываться, реализовывалась и сама. Да к тому же я верю в круговращение добра: не помогут эти, в трудную минуту появятся другие.

У меня и у моего мужа, пока мы вместе, нет чувства одиночества. Мы так глубинно, так по-настоящему связаны – любовь, понимание, совместность даже в творчестве ( я первый читатель, и составитель, и редактор всех книг Анатолия Бергера) , и всё-таки иногда горько. Как-то сказала Люсе Шикуриной, что отношу к себе эту фразу Иосифа Бродского: "Из забывших меня можно составить город", на что она моментально откликнулась:"А из помнящих – другой".

Иду по Шпалерной (это когда мы работали на улице Смольного, д.3, в бывшем Александровском институте), бежит за мной невысокая симпатичная женщина:

– Ох, Елена Александровна! Насилу догнала. Ну, гоните Вы, летите... Смотрю...Смутное воспоминание. Понимаю, из какой–то моей давней жизни.

– Вы кто?

– Да с завода Жданова. Лариса.

– Нет, я Вас по-другому называла.

– Вы называли меня Лорой. Я всё время рассказываю о Вас дочке. Я говорю: Вот была у меня такая мамочка – Елена Александровна. Она меня учила. Вот я сейчас повторю. А– помните – я была тогда влюблена, так вот я Володе тоже всё о Вас рассказывала... И ни "сколько лет, сколько зим, ни что вы сейчас делаете..." Так, как будто виделись только вчера. С завода Жданова я ушла в 1973, тогда на дворе был 2011.

Как–то, когда в один вечер мне позвонили три или четыре человека и задали свои, очень разные вопросы, муж спросил:"Кем ты, в конце концов, работаешь?" И я ответила:"Еленой Александровной". Так ,может, действительно, в уголочке памяти каких-то людей продолжает существовать Елена Александровна –молодая, постарше, сегодняшняя...Как знать...

ОБЪЯВЛЕНЫ ИТОГИ!

Гран-при

Приветствие Краско Ивана Ивановича

Анонс 2019

ПРОГРАММА

Мнение экспертов по итогам отборочного тура

Заметки о любительском театре Семидесятых годов прошлого века